Образование или бизнес: как устроен рынок российских частных школ и вузов

В седьмом выпуске подкаста «Расписание на послезавтра» говорим о российском рынке частного образования. В чем его особенности и отличия от зарубежного? Все ли частные вузы и школы одинаково хороши? И почему образование как бизнес — это социальное предпринимательство?

По официальной статистике, половина российских студентов в 2022 году училась в вузах на коммерческой основе — речь идет о более чем 2 млн человек. Однако только 8,6% из них учатся в частных вузах, число которых из года в год сокращается.

Частных школ же в России меньше тысячи, а доля учеников в них всего 2%. После начала «спецоперации»* частные школы столкнулись с новыми сложностями, например отъездом преподавателей-экспатов и трудностями со сдачей британских экзаменов.

Эксперты считают, что рынок как среднего, так и высшего частного образования у нас в стране только формируется.

Обсуждаем ситуацию с директором университета креативных индустрий Universal University, директором Московской школы кино Марией Ситковской и директором частной школы «Снегири» и ведущим подкаста Александром Гулиным.

Мария Ситковская: Первым делом хочется отметить, что как такового рынка у нас почти нет. От 7 до 10% студентов получают образование в частных вузах. При этом надо понимать, что больше половины всех российских студентов в настоящее время учатся на договорной основе, то есть на платных отделениях государственных вузов. Мы это знаем из исследования, которое делала Высшая школа экономики в 2022 году.

В России стремительно сокращается количество частных организаций, оказывающих услуги высшего образования в области бакалавриата, специалитета и магистратуры. В начале нулевых, 23 года назад, у нас было 350 частных организаций высшего образования. По-моему, в середине нулевых их было почти под 500, сейчас 200. Их количество уменьшается, наверное, где-то справедливо, в том смысле, что в 1990–2000 годах рынок частного образования, получивший послабление по возможности лицензирования, достаточно быстро наводнился непрофессионалами, и, соответственно, количество экспертов в области стало резко сокращаться.

Хорошо, что последние 10 лет Рособрнадзор гораздо тщательнее стал следить за тем, кому выдаются лицензии. Получить их — одна задача, а удержать — другая, гораздо более сложная. Соответствовать тем нормам, которые предъявляет сегодня Рособрнадзор к деятельности образовательной институции, это прямо большой труд, что, в общем, хорошо, как мне кажется, потому что следить за качеством образовательных услуг в отрасли входит в неотъемлемую часть задач государства.

Поэтому рынка как такового нет, ведь большая часть студентов учатся в государственных образовательных институциях, где клиентом является не студент, а государство. Кто платит за обучение? Бюджет. Соответственно, институция направлена на государство в части соответствия тем регламентам, которые она предъявляет для субсидирования и финансирования следующих лет обучения, существования этой институции. В частном же образовании в центре всего мироздания стоит студент. Он платит деньги за образовательную услугу, он и его родители. В этом смысле образование становится студентоцентричным.

Мы работаем и живем на деньги студентов, и, соответственно, бьемся за студента. Поэтому мы вынуждены каждый год пересматривать образовательные программы, актуализировать и поспевать за теми изменениями, которые происходят в креативных индустриях, чтобы по-прежнему конкурировать за студента.

Я, наверное, скажу радикальную вещь. Если перестроить всю систему финансирования образования, чтобы талантливый студент получал социальный лифт в виде гранта или субсидии у фонда развития, а потом сам выбирал, в какую институцию он принесет эти деньги, то вся система будет вынуждена стать студентоцентричной. Это бы радикально поменяло отношение образовательных институций к студенту и к актуализации образовательных программ.

Сегодня нет ни одного сектора, который бы развивался медленно. Медицина, креативная индустрия, экономика, социальная сфера — все меняется стремительно. Мне кажется, что нужно создавать такую структуру, в которой мы все будем заинтересованы в том, чтобы меняться.

Александр Гулин: Я во многом согласен с Марией в том плане, что надзорные органы сейчас стали более пристально работать с учреждениями. Сначала надо понять, что такое частные школы. Очень часто под этим понимаются центры дополнительного образования, у которых нет лицензии на школьное образование — будь то основное или начальное общее. Так рынок пытается найти лазейки, обойти требования регулятора.

Рынок частного образования представлен, в первую очередь, дошкольными учреждениями, различными центрами раннего развития и дополнительным образованием детей, где доля в возрасте до 7–9 лет может быть существенной. Даже государственные школы, которые имеют право заниматься платными образовательными услугами, свой основной набор вне бюджета делают на этом возрасте.

Если мы говорим о настоящих частных школах, то в той же самой статистике мониторинга экономики образования мы видим, что всего на шесть субъектов Федерации приходится половина всех школ: это Москва, Московская область, Санкт-Петербург, Самарская область, Нижегородская область, Краснодарский край, Чеченская Республика. В этих субъектах сосредоточена половина всех частных школ России.

С точки зрения влияния на общую статистику школьников, действительно, последние 20 лет ситуация не меняется — 1,5–2%. По данным Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), мы находимся в самом начале пути. Лидеры отрасли — Соединенное Королевство, Чили, Бельгия. Это те три страны, у которых доля обучающихся в частных школах более 50%.

М. С.: Мне кажется, нет доверия к рынку платного образования. Спрос есть, но обратите внимание: 52% студентов учатся на договорной основе, но только 10% от общего числа студентов учатся в частных вузах. Это говорит о том, что родители готовы платить за обучение своего студента, и не обязательно государство должно субсидировать социальный лифт. Но объективно нет доверия к частным образовательным институциям. Причиной тому во многом как раз та деятельность в 90-х и нулевых, которая подорвала авторитет частного образования в России. Нам предстоит его вернуть — мы 20 лет строим частное образование в креативных индустриях России.

М. С.: С точки зрения формальных признаков, у нас есть закон об образовании 273-ФЗ. Образовательная институция, негосударственный вуз создается в соответствии с законом Российской Федерации физическим или юридическим лицом. Государственная образовательная организация создана Российской Федерацией или ее субъектом.

С точки зрения формальных признаков это единственное различие в законе. Все остальные требования, которые предъявляет государство в части лицензирования высшего учебного заведения, абсолютно идентичны. Для того, чтобы получить лицензию, уже на начальном этапе, только чтобы подать лицензию, надо собрать 15 основных документов. Если ты оказываешь образовательные услуги оффлайн, то необходимо полное соответствие материально-технической базы требованиям. Уровень требований одинаковый.

Дальше вопрос в том, как финансируется и субсидируется, как выстраивается бизнес- и операционная модель, если говорить языком бизнеса. Можно сравнивать с любой компанией, которая существует для ведения своей деятельности на рынке. Высшее образование работает в основном как некоммерческие организации. Они имеют право извлекать прибыль, но не имеют права ее распределять. Они продолжают реинвестировать в университеты, в образовательные институции. Это единственное различие.

По сути, обучение студентов ведется либо за счет бюджета в государственной организации, либо за счет частных средств в частной организации. В последних количество бюджетных мест либо минимально, либо они отсутствуют, потому что бизнес-модель построена иначе — за счет средств студентов, которые поступают за их образование. Вот единственное различие с точки зрения формальных признаков.

Дальнейшее различие идет на уровне каждого частного университета. Есть университеты, задача которых — продать диплом. За качеством образования следит Рособрнадзор и контролирует его только на предмет соответствия формальным требованиям. А есть частные образовательные институции, которые заинтересованы в классном образовательном опыте студентов и живут репутацией институции и самого студента.

Неотъемлемой частью формирования доверия является репутация. Нашим первым образовательным проектом была Британская высшая школа дизайна, когда мы вообще привезли дизайн-образование в Россию. Тогда была магистратура с британским дипломом, а сейчас уже есть и бакалавриат, и магистратура с российским дипломом.

Образовательные практики, которые мы исследовали по всему миру — британские, американские, канадские, французские, индийские, китайские, — мы пересобирали и формировали из них свою собственную академическую стратегию. Эта открытость разным образовательным практикам и способность пересобирать образовательные программы ежегодно, мне кажется, отличает частную образовательную институцию от государственной, потому что мы конкурируем за студента.

А. Г.: Частные институции не просто гибкие, они быстрее реагируют на запрос рынка. Если взять статистику, то первое отличие частной школы от государственной — это наполняемость классов. Такие школы, как правило, небольшие, до 150 человек. Это первое.

Второе. Есть такое понятие, как «школы новой волны». Это школы, которые строились на деньги меценатов, и в них отличается подход. Там большая степень свободы в достижении образовательного результата. Понятно, что мы как лицензированная, аккредитованная школа, соблюдаем требования российских регуляторов. Но если мы видим, что нам необходим дополнительный ресурс, в первую очередь педагогический, мы можем взять новый учебник, который еще не прошел апробацию, но только в качестве дополнительного материала.

В государственной школе ограничений больше. Но у нее задача, в первую очередь, обеспечить массовое качественное образование. Последние 3–4 года открываются школы сервисного типа. Они могут сохранять классическое ФГОСовское [ФГОС — федеральный государственный образовательный стандарт — прим. ред.] содержание, но давать его в более комфортной среде, с более правильной организацией учебного процесса, воспитательной работы, питания, медицины.

Запрос на сопровождение более высокого качества детей внутри школы тоже есть. Это вопрос конкретного субъекта, территории, локации, где формируется сообщество родителей, детей, и под них может открыться интересная, необычная частная школа.

М. С.: Давайте рассмотрим на примере. Вот факультет анимации, абитуриент хочет быть аниматором. Он смотрит, в каких институциях представлены данные о профессии. Первый интуитивный вывод: если в университете цена года обучения в бакалавриате стоит 500–600 тысяч рублей, особенно если это частный институт, то кажется, что он зарабатывает на студенте деньги. В другом институте, тоже частном, это стоит 150–180 тысяч рублей в год. Интуитивный вывод: университет, который предлагает стоимость ниже, имеет меньше желания заработать на студентах, чем институция с более высоким ценником.

С моей точки зрения как управленца, скорее всего, за 150–180 тысяч в год ты не можешь сделать качественный образовательный продукт в силу необходимости определенного преподавательского состава, который должен владеть актуальными знаниями, навыками и умениями, а значит, это должны быть практикующие, хорошо оплачиваемые режиссеры анимации, аниматоры, 3D-артисты, VFX-супервайзеры. Для того, чтобы их отвлечь от основной работы и привлечь в институцию на преподавание, нужно предложить им компенсацию. Они не могут стоить дешево. Если ты учишь студентов на хорошем оборудовании, программном обеспечении, которое позволяет им выйти с классным портфолио на рынок труда, это не может стоить дешево. Возникает вопрос: почему конкурирующая институция предлагает такой низкий ценник? Что-то тут не так.

В целом, образовательные институции по своей бизнес-модели — это не коммерческая сфера, а социальное предпринимательство. Там никогда нет и не было высокой маржинальности. В разных сегментах образования по-разному, но в целом в высшем образовании 3–6% — это очень хороший коэффициент чистой прибыли, в то же время онлайн-сегмент Edtech предполагает порядка 30% коэффициент чистой прибыли.

По своей сути, образование всегда было некоммерческой сферой. Ты туда приходишь не ради высокой прибыли, а потому что для тебя важно делать качественные образовательные продукты. Задача руководителя институции — выстроить такую бизнес-модель, которая позволит держать университет на плаву, построить структуру его доходов таким образом, чтобы студенческие поступления не составляли 100% доходов университета.

Существуют фонды, гранты, господдержка, спонсоры, в конце концов, эндаумент, который в России очень мало развит. Вообще это классный инструмент, который работает по всему миру, когда вы привлекаете частные деньги, размещаете их с помощью специальных инструментов — если фондовый рынок в стране есть, то на фондовом рынке, если есть другие инструменты монетизации основного привлеченного капитала, то он размещается там, — и на проценты от этого размещенного капитала развивается образовательная институция. А те, кто дают этот капитал, получают налоговые льготы.

Таким образом вы развиваете образовательные институции и всю некоммерческую сферу. Эндаумент может служить существенной поддержкой для развития университета, его исследовательской и консалтинговой практики, позволяет делать классные практико-ориентированные исследования, формирует институт репутации российского платного образования в этом сегменте на мировом рынке. Чем лучше у тебя исследования, тем больше у тебя цитируемость, и тем больше ты заметен на глобальном рынке. В креативных индустриях интегрированность в глобальный контекст является неотъемлемой частью задачи. Мы без интеграции не живем. Поэтому мы продолжаем взаимодействие со всем миром и через исследования, в том числе, через практико-ориентированные.

М. С.: Приблизительно такой же, если говорить про коэффициент чистой прибыли от основной деятельности, то есть от оказания образовательных услуг, как это принято формулировать. Там гораздо шире развита система спонсорской поддержки через компании, через федеральные деньги, через фонды и институты развития, и эндаумент работает гораздо продуктивнее. Объем денег, которым располагает университет для построения классной материально-технической базы, кампуса, исследовательских центров, невероятен. Это существенно помогает университетам в части исследований и создания инноваций. С точки зрения доходов со взносов от студентов, у всех приблизительно одинаковая ситуация.

А. Г.: У нас по уставу ее в принципе не может быть. Если мы говорим про фонды целевых капиталов, про эндаументы, то есть пример школы «Летово», у которой эндаумент-фонд составляет 7 млрд рублей, и за его счет они субсидируют обучение.

Есть проекты, где за счет фондов целевого капитала выпускников даже государственные школы в регионах достаточно неплохо фандрайзили. Не так много, но это движение действительно идет.

Следующий момент. У школ новой волны, про которые все говорят, — «Летово», «Хорошкола», «Новая школа», — нет задачи только отбить OpEX [операционные затраты — прим. ред.] и CapEx [капитальные затраты — прим. ред.], если таким терминами говорить. Но есть примеры таких школ и в Москве, которые являются семейным делом социального предпринимательства, где родители лет 20–25 основывали, и уже сейчас дети продолжают их дело.

В Санкт-Петербурге есть интересная «Сверхновая» школа. Они сейчас построили новое большое красивое здание под Питером на заемные средства, которые за восемь лет планируют отдать. В Москве одна из таких школ, не буду ее специально называть, получают субсидию от города 500 млн рублей в год. Понятно, что это не покрывает все расходы, но это существенная часть их бюджета в целом.

Если мы берем франшизы, — детские сады, развивайки всякие, которые существуют по всей России — то это вполне себе работающая бизнес-модель для сети школ и детских садов. Я сейчас не говорю про их эффективность и качество подготовки, но эта система работает как бизнес.

Хочу сказать ремарку по поводу стоимости образования. Образование всегда очень дорого. Я сейчас совместно с одной компанией онлайн-образования готовлю курс. Они открыли доступ к своим предыдущим курсам по методической подготовке педагогов и управленцев. Я очень приятно удивился цене — курс стоит в районе 3–4 тысяч рублей, при этом он детально проработан, а спикеры на нем первой величины и очень содержательные.

В основном, конечно, качественное образование — как школьное, так и вузовское — это очень дорого, и люди понимают, зачем они туда идут. В образовании работает много людей не из бизнеса, которые потому и пошли осознанно работать в образование, что не хотели себе золотых гор, а хотели заниматься любимым делом и делать его качественно. Бывают и исключения, когда хороший образовательный продукт стоит недорого.

М. С.: С точки зрения Edtech, формирование образовательного опыта затруднено, оно достаточно линейное. Это до известной степени edutainment: ты прослушиваешь определенное количество образовательных лекций. Весь твой контакт с группой или преподавателем сводится к групповой работе в Miro. Это не требует большого количества ресурсов, поэтому себестоимость такого образовательного продукта может быть значительно ниже.

Когда тебе необходимо действительно выстроить образовательный опыт студента, который сможет производить анимацию, игры, стать архитектором, режиссером, сценаристом, оператором, дизайнером, современным художником, не говоря уже о медиках или строителях, тебе необходимо гораздо больше ресурсной базы, чем компьютер и интернет.

В этом смысле не каждая программа, не каждая отрасль, не каждая индустрия способна создать образовательный продукт, себестоимость которого позволит убрать ценовой барьер.

М. С.: Если адресовать этот вопрос мне, то, прежде всего, мамой троих детей. Я 15 лет занималась креативными индустриями до того, как прийти заниматься образованием в креативных индустриях: строила Ivi, работала в «Газпром-медиа», в «Вымпелкоме», в платном телевидении, продюсировала кино.

Когда у нас с мужем появился третий ребенок, стало понятно, что все дети творческие. У них, как и у большинства людей в нашем круге, закрыты базовые потребности. У них есть, что есть и пить. Дальше у них возникает желание творческой реализации. Это всегда происходит в третьем поколении, когда два поколения до этого стабильно развивались.

Последние 30 лет у нас была спокойная динамика развития страны. В этом смысле выросло поколение людей, которые хотели бы реализовывать себя в социальной сфере, в искусстве. Я задумалась о том, что все мои дети хотят в том или ином виде заниматься творчеством. В России блестящее творческое образование, у нас потрясающая система академической музыки, балета — 250 лет мы одни из лучших и, возможно, самые сильные в мире.

Но наша система креативного образования готовит творцов, которые не в состоянии зарабатывать этой профессией на жизнь. Наш творец вынужден просить денег на свою реализацию у государства или мецената. Тогда я приняла решение пойти работать в образование, в креатив ровно из этой точки. Мне хотелось, чтобы человек, который решил изменить свою жизнь и, возможно, впервые пойти учиться той профессии, которой он будет заниматься с удовольствием и в которой он будет реализовывать свой потенциал, мог этой профессией заработать на жизнь и достойно содержать себя и свою семью.

Я представляла своих детей, понимала, что, если они хотят реализовывать себя в творческих профессиях, то классно будет, если они смогут этими же профессиями зарабатывать на жизнь. Для меня это был мотив. Мне хотелось, чтобы я, приходя домой вечером, могла рассказать своим детям, как прошел мой день, не рассказывать им, какое количество CapEx было зарыто в базовой станции и как улучшится сигнал телекоммуникационного оператора. Им это совершенно неинтересно. А лучше рассказать им о том, что мы запустили новую программу Uteens и они смогут пойти учиться digital-дизайну, креатив-старту, или филм-мейкингу. Это то, что их влечет и радует, то, с чем они хотят каждый день иметь дело.

У меня был очень личный мотив. Мне кажется, что у большого количества управленцев и основателей образовательных институций, — школьных или университетских — кто приходят в частное образование, мотив личный.

А. Г.: Я сейчас подумал, что у меня уже управленческого опыта в частном сегменте даже чуть больше, чем в государственном. В прошлом я был директором государственной школы.

Уже лет пять, как мне предлагают заняться частным образовательным проектом. Меня всегда такие идеи отталкивали, потому что было непонятно. А в государственной, особенно в московской системе, денег выделяется достаточно, надо просто хорошо делать свою работу, и все тогда стабильно.

В свое время я поступил на государственное муниципальное управление, специальность «Управление и предпринимательство в образовании». Мне все говорили: «Зачем тебе быть директором государственной школы, какое предпринимательство в образовании?» Но я чувствовал, что в этом что-то есть.

Почти три с половиной года назад мне предложили проект со «Снегирями». Нас с нашим учредителем объединяет возможность реагировать на вызовы времени. По опыту могу сказать, что должна быть некая химия, помимо того, что должно быть доверие директора как руководителя организации непосредственно к исполнителю. На уровне ощущений есть уверенность, что мы делаем что-то свое.

Я шел за вызовом, за амбициями в хорошем смысле, ведь это, как мне казалось, непростой проект. В сжатые сроки, во время ковида, открыть за полгода с нуля — это был интересный вызов. Мой мотив был в этом. По опыту знакомства с учредителями и директорами известных школ, по их психотипу и поведению, директор похож на учредителя.

Если мы говорим про самостоятельные проекты, то мотивацией служит желание социального предпринимателя сделать что-то новое. Очень часто все идет от желания сделать что-то новое для своих детей. Это объединяет многих, кто ныряет в эту сферу.

М. С.: Еще нас всех объединяет в хорошем смысле амбициозность, ведь образование — это про социальную миссию, про визионерство, про желание поменять что-то здесь и сейчас к лучшему. Я все время думаю о том, что останется после меня, когда я умру. Хочется, чтобы остался университет. Мы шутим с моим партнером, с Катей Черкес-заде, с которой вместе управляем университетом уже долгие годы, что университет — это навсегда. Все меняется, а университеты остаются. Мне кажется, это классный проект на всю жизнь, и он никогда не дает тебе скучать.

М. С.: Очень хочется, чтобы нам не приходилось бросаться на амбразуру, быть Дон Кихотом, сражаться с ветряными мельницами. Нашему университету как институту частного образования в России в этом году 20 лет. Университеты считаются молодыми до 50 лет. Хочется, чтобы через 10–20 лет мы все еще оставались молодым университетом, способным меняться и изменять индустрию вокруг себя. Как университет креативных индустрий мы сейчас берем курс на изменение: из университета креативных индустрий мы хотим стать университетом креативной экономики.

На сегодняшний день у нас 14 факультетов: дизайн во всевозможных формах, кино, анимация, архитектура, музыка — всего 470 программ. Ежегодно у нас учится 6–8 тысяч студентов. Мы верим в то, что самое интересное сегодня происходит на стыке между индустриями. Мы разворачиваем вектор на создание креативной долины, где на территории одного кампуса открытого типа для города и общества будет развиваться креатив, технологии и предпринимательство. Наша основная задача — так спроектировать среду, чтобы с помощью образования все случилось без нас.

Когда я приезжаю в университет и вижу прекрасных, невероятных, одухотворенных, занятых своим делом и увлеченных студентов, я понимаю, что хочу жить в будущем, которое они создадут.

М. С.: Это в целом наша задача. Когда я говорю «креатив, технологии и предпринимательство», я имею в виду, что нам в целом, как креативной экономике, не хватает продюсеров в широком смысле. Я тоже продюсер в образовании. Продюсирование во всех сферах — это та компетенция, которая сегодня нас всех спасет, потому что социальное предпринимательство — это тоже во многом продюсирование. Продюсер — это человек, у которого активно развиты обе части головного мозга — и аналитическая, и творческая.

А. Г.: Мне точно кажется, что произойдет расшколивание школ. Была такая книга Ивана Иллича под названием «Освобождение от школ». Размытие границ формального и неформального образования — это первое.

Второе, конечно, это цифровая дидактика. После ковида школы уже не будут прежними. Идет развитие искусственного интеллекта, нейросетей, больших данных. Мы пока не умеем это использовать, но должны научиться выстраивать прогностическую аналитику школы, понимание цифровых двойников ребенка, и работать на опережение, чтобы школа могла понимать образовательный трек ребенка.

Частное образование будет еще более делиться на полюсы. И, конечно, будет массовое проникновение разных сегментов частного образования в те сферы, куда они еще до конца не пришли. Мне кажется, что это основные направления.